Письма семьи Максимовых в собрании Новгородского музея-заповедника

...Не умею я высказать Вам, добрая Елизавета Яковлевна, того глубокого горя, какое чувствую, глядя на Нила Николаевича. Пусть не слышал бы я о нем от людей ничего доброго, легче выносил бы несправедливость суда, а то, как назло, все честные люди твердят о его невиновности…". Далее Максимов просит Симонову, находящуюся в этот момент в Томске, оказать участие семье Шурыгина, рассказать о жизни в Сибири, свести с близкими людьми. Это письмо — яркая характеристика Максимова — борца с несправедливостью и одновременно характеристика судопроизводства пореформенной России. А язык художника — достойнейшая проза уровня писателя-шестидесятника.
Известно, что Василий Максимов — разносторонне одаренный человек. Он отлично пел, резал по дереву, изготавливал своими руками мебель, посуду. Читая его письма, понимаешь, как художник прекрасно чувствует слово, его устная и письменная речь изобилует меткими сравнениями, усыпана пословицами, поговорками, он отлично рифмует. Так, например, в письме от 18 июля 1883 года из Варварихи Василий Максимович шлет Елизавете Яковлевне целую поэму — 22 четверостишия. "…Этот нарост приключился прошедшей ночью после обильного пития крепкого чая. Семья спит, а я в мастерскую смотреть на свою картину — глядеть на нее наскучило, говорить не с кем, остается писать стихи. Итак, к делу, только препинания поставьте сами…"
Приведем только первые три четверостишия из поэмы о купце Куликалове:
Не складно, но крепко сколочен,
Шлифовки немецкой не знал,
Как девочка, был не испорчен,
Один на перинах он спал.
Купеческий сын Куликалов
Наследовал после отца
Почти миллион капиталов
И славит он милость творца.
Живет одинок в своем доме,
Приятелей-сверстников нет,
Не знает о клубном содоме,
А жарит за членский билет…
Это поэтическое баловство эскизно рисует облик "правильного" купца, умеющего и поесть от пуза, и попариться в баньке в конце недели, и три срока служить старостой в приходе.
Одно из самых  пронзительных, исповедальных писем "новгородской коллекции" Максимова датировано1909 годом, 17 мая. Письмо всколыхнуло в памяти Василия Максимовича события лета 1862 года, когда он, тогда 18-летний юноша, был богаче себя нынешнего, ибо имел 100 рублей наличных денег и малые потребности. Наш юный герой был у обедни в Исаакиевском соборе и направился проведать родственника — мужа дочери Трефилия Кедрова (Трефилий Кедров — родной дядя В.Максимова) на Итальянскую улицу.  Далее я предоставлю слово Максимову, так как события, очевидцем которых он стал, выходят за рамки его личной биографии и имеют значение и для краеведения Петербурга: "…переходя Невский проспект, увидел скачущего верхового пожарника, за ним пожарный обоз, это сразу дало мне направление мыслей. Скоро показался дым над Апраксиным рынком, тогдашней толкучкой, так чудно описанной Гоголем  в повести "Портрет". С Невского проспекта на Большую Садовую уже никого не пропускали, надо было попасть с Екатерининского канала через переулки, я так и сделал. Стал в переулок, против самого ада пламени и переговариваюсь с соседями. В моей речи [замечен] был оттенок слов, которыми обозначается колорит пламени при дневном освещении, и характеристика торопливых движений публики и людей, спасающих свои товары. Стоявший около меня молодой красивый мужчина обернулся ко мне и спросил: "Вы художник?". "Нет, — говорю, — я только буду держать экзамен в Академию Художеств, а до сих пор жил у живописца в учениках". Незнакомец взял меня с собой и повел в самое пекло на Садовую, потом по Гороховой до Фонтанки, всюду останавливаясь и зачерчивая в альбом разные сцены. Перейдя Семеновский мост, мы направились по набережной Фонтанки к Чернышеву  мосту; от моря огня было так жарко, что надо было прикрывать лицо; суда, плывшие по Фонтанке, загорелись; из здания Министерства Внутренних дел огромными хлопьями летели в воздух горящие бумаги, а из пожарища головешки, куски горящего ситца и всякой дряни.
Наглядевшись на пожарище, я, прощаясь, узнал, что мой спутник был не кто иной, как Михаил Осипович Микешин, знаменитый автор памятника тысячелетия России (в Великом Новгороде), в то время гремевший на всю Россию. Простота его меня поразила, я полюбил его с того дня. Много лет спустя мы сошлись с ним, уже испытанными жизнью, с удовольствием вспоминал я его чудесное отношение ко мне, тогда едва вступающему в жизнь мальчику, таким простым сердечным он оказался до конца жизни, несмотря на то, что судьба его очень баловала.
Возвращаясь к пожару на Садовой: по всей линии, где теперь каменные ряды, тогда были ряды деревянные в 2 этажа, 1 этаж с навесом с небольшими окнами и дверями, довольно грязными, каких в настоящее время нигде, кроме Сытного рынка не встретишь; торговали бойко, богачи хранили запасы на десятки тысяч в своих темных лавках.  Как сейчас вижу пять ломовиков перед лавками Фалиных (?), грузятся все кусками шелковых материй, швыряют их, словно поленья дров, лошади не стоят на месте от жары и шума, а приказчики, знай, навьючивают возы — ломовики, чувствуя непосильность воза, трогаются с места, а куски… летят на  это место и растаскиваются следующими подводами. Из лавки купцов Петуховых , староверов, знакомых моему бывшему хозяину Пешехонову, выбрасывают готовое платье, шапки, шляпы, сукна и т.п. , но ломовых нет, а те, которые возвращаются, запрашивают большие цены (100 рублей за воз), торгуются — товар лежит на земле, затаптывается следующими возами — толчея, суматоха, гвалт, слезы, зуботычины, ругань, мольба богу — сущий ад! Дело прошлое, я злорадствовал, когда петуховский товар пропадал из-за торга с ломовыми за разницу нескольких рублей в те времена, когда пропадает тут под ногами на тысячи — проклятый старовер, он оттаскал меня за то, что я, сидя в прихожей у Пешехонова в качестве дежурного мальчика-лакея от тоски пел богородичен "Под твою милосте", нотное сочинение, не помню чье, очень мелодичное, часто у нас в монастыре исполнялось как "Запричастие". Проклятые изуверы, они не выносили моей любви к нотному пению. Косая собака Васил[ий ] Макар[ович] Пешехонов много раз истязал меня за церковное пение, а его мать даже не входила в прихожую, когда знала день моего дежурства, все из боязни услышать православное пение…
…Пожар "толкучки" это великая скорбь для любителей старины, здесь погибло в пламени столько сокровищ, снесенных с барских и церковных чердаков, из подвалов скопидомов, что нет возможности оценить все погибшее. На толкучке мой дядя купил первопечатную библию, 6 писцовых новгородских книг времени самостоятельного Новгорода, несколько рукописей пергаментов, разной древней монеты, редких изданий и т.п. предметов.  Я здесь купил Гоголя…, Ломоносова и многие другие книги за бесценок. Ведь прежде не было букинистов  и других торговцев старыми вещами, все тащили сюда. Здесь Сомов Андрей Иванович купил подлинного Рембрандта за 11 рублей. Трудно ответить на вопрос: "Как они сюда попали?..."
Строки этого письма, обращенные к событиям почти полувековой давности для их автора (события произошли 47 лет назад), восходят к стилистике "Автобиографических записок" и дают нам понять, как глубоко ранено было детство художника.
Что можно сказать о последних годах жизни адресата писем семьи Максимова? После смерти Виктора Петровича Острогорского забота о его Валдайской школе легла на плечи Елизаветы Яковлевны. Она не оставляла своим вниманием школу и после переезда в Новгород по месту службы второго мужа — земского ветеринарного врача Николая Васильевича Ельманова. Когда началась русско-японская война, Елизавета Яковлевна окончила курсы медсестер общества Красного Креста и даже была назначена старшей среди медсестер, убывающих на Дальний Восток. Отправке в действующую армию воспрепятствовала прогрессирующая базедова болезнь. После войны супруги по настоянию врачей отправились за границу, где Елизавету Яковлевну прооперировали. Она скончалась в 1910 году, похоронена на валдайском городском кладбище.
На смерть общественной деятельницы откликнулось Новгородское земское собрание, напечатав некролог и приняв постановление по увековечению памяти Е.Я. Ельмановой. Первым пунктом этого постановления был заказ портрета Василию Максимову и размещение его в школе. Н.В. Ельманов доложил собранию, что им получено письмо от академика живописи В.М. Максимова, в котором художник обещал, как только позволят ему время и силы, написать по имеющемуся у него уже этюду портрет Елизаветы Яковлевны масляными красками. Собрание выразило В.Максимову искреннюю благодарность. Сегодня сведений об этом портрете или этюде к нему пока нет.
Работа над коллекцией писем семьи Максимовых  продолжается, думается, она откроет еще много интересных фактов из жизни нашего любимого художника-земляка.