Фотография

На этой старой и очень честной фотографии, сделанной для заводской Доски почёта – мой отец Алексей Михайлович. Годовщина сегодня. А тогда ведь ему было под пятьдесят; жизнь, далеко не праздная, наложила отпечаток, и не хочешь, а состаришься раньше времени!

Его биография – история нашей с вами страны, со всеми её, как говорится, тяготами и лишениями. В моём или вашем детстве обязательно имело место первое потрясение. Не могло не быть, жизнь такая. Кто-то разбил нос на горке. Другому удалось просунуть голову между прутьев ограды, а вытащить никак. Кошка окотилась, собака ощенилась. Санки лизнули в мороз, да мало ли!

У отца оно выглядело так… Разбудили взрослые с револьверами и вместе с сестрой и братом, бабушкой, отцом и мамой выгнали из дома. Это было в 1932 году, по «указу 7-8» о трёх колосках. За то, что держали пять наёмных рабочих, коней, коров. Жили в двухэтажном доме с садом-огородом и видом на древнюю реку…

Выслали на север, на реку Свирь, где строилась ГЭС – «с поражением в правах». Так они там и остались – в Свирьлаге, ярко описанном Иваном Солоневичем в 30-е годы прошлого века: «… жить было практически невозможно: болота, топь, страшный гнус…».

Моей тётке Лидии Михайловне было два годика; она там переболела всеми возможными болезнями и мучалась до смерти.

В 15 лет остался Алексей Михайлович без отца – расстреляли Михаила Ильича за «дискредитацию стахановского движения, клевету на Соввласть». Семью снова выселили, пришлось искать новое место для жизни.

Война. С первых дней папа на фронте – сначала «быстрые» курсы младших командиров, первые блокадные месяцы, голод; потом Пулково, гаубичный полк на пути немцев к Ленинграду. Потом новгородские болота, окружение 2-й армии, прорвались — и так до 1943-го, до Синявина, до прорыва ленинградской блокады. Любимой его песней до конца жизни оставалась «Волховская застольная». «За оборону Ленинграда» получил, а чуть позже – орден Славы и «За отвагу». В Восточной Пруссии был ранен.

Вернувшись в октябре 1945 года домой, в Волхов, застал разруху, голод-холод и пошёл на алюминиевый завод сварщиком. Женился только в 27 – оказывается, всю войну были где-то рядом, но не вместе! Жена оказалась настырной и заставила уже в конце 50-х окончить ШРМ — школу рабочей молодёжи. О его судьбе и судьбе родных она знала, но так и молчала о 37-м; я узнал об этом сам.

Жизнь налаживалась – получили от завода квартиру, дали участок шесть соток под огород. Моя бабушка стала получать 23 рубля за реабилитированного мужа, была бодрой, мы частенько собирались большой семьёй, к тому же брат вернулся из Германии, попав под хрущёвское сокращение армии. Зачем армия, когда такая благодать кругом?

Мои университеты его не очень интересовали – дел было невпроворот, младший родился, завод строился. Но на Ладогу вырывались, там баня на берегу у дядьки, баркас, сети, рыбы валом. А потом я ушёл в армию, писал письма, мама отвечала, передавала приветы.

Так вот и получилось, что ничего я об отце и его прошлом не знал, пока сам не задал вопрос: «Да как же так, что я живу и ничего не знаю о своём деде? О бабушкиной истории? Куда все подевались?». Начал с бабушки, но как-то всё бегом, будто опаздывал. А она выслушает вопрос, разгладит лицо и скажет, будто что-то вспоминая: «На-ко, Саня, пятёрочку, всяко пригодится!»

Вот и весь разговор.

Только теперь я понял, что это они меня оберегали на всякий случай! Мой партбилет, мою должность – мало ли, узнают, сообщат куда следует, а там сделают какие-надо выводы. Страх пеленой висел все эти годы, и ничего с этим страхом нельзя было поделать.

Давно уже нет отца, но всегда буду помнить о нём. А фотография эта – очень важная для меня. Будто напутствует он колючим взглядом – смотри, мол, живи, но берегись. В этой стране не знаешь точно, когда гром грянет и откуда.

Так и живём…