Жизнь как чудо

Домик в деревне

Начнём с конца. Сегодня (и уже почти 30 лет) у Елены Андреевны дом — самый красивый в наших местах. Трудно поверить, что это кружево деревянной резьбы сделано руками самой хозяйки и хозяина — всё выпилено лобзиком в 80-е годы ХХ века. Муж Елены Андреевны тогда работал на автобусе, ездил по району и рассматривал резьбу на старинных домах, запоминал. Вместе с женой собирали рисунки, делали свои эскизы, а потом воплощали в жизнь. На это ушло несколько лет! Кроме дома украсили ворота и баню на берегу реки. В конце 80-х годов про их дом вышло несколько статей в районных газетах, иностранные делегации, одна за другой, посещали дом Астафьевых. С одной супружеской парой американцев Астафьевы ещё долго поддерживали отношения, переписывались.

В огороде у Елены Андреевны идеальный порядок! Вчера, сидя с хозяйкой за чашкой чая на безупречно чистой кухне, я смотрела в окно и удивлялась, что на вспаханной с осени полосе нет ни одной травинки — земля готова к новому огородному сезону и ждёт своего часа.

- Я всё сама, мне помощники не нужны, — говорит Елена Андреевна. — Единственное, не могу сама зимой накачать воду из колодца, сердце трепещет, так Серёжа мне возит воду в канистрах.

В прошлом году Елена Андреевна стала победителем районного смотра-конкурса "Ветеранское подворье" за лучшую усадьбу. Говорит: "Питер выиграла, но не поехала, не за чем". А грамота стоит в рамочке на серванте.

Многие годы в советское время Елена Андреевна с мужем были депутатами сельского и районного Советов. Очень часто депутатские собрания устраивались прямо в доме у Астафьевых — об этом говорят многочисленные фотографии групп известных официальных лиц района и города, снятых в доме Астафьевых. Хозяева всегда были рады гостям — накормят, напоят, да ещё и в общественной жизни все дела перерешают-переделают. Можно назвать такие собрания на дому "депутатскими посиделками". Всё было дружно… Сельсовет проводил субботники на берегу Волхова — всегда было чисто. И существовали сельские комитеты, которые решали все текущие вопросы. Супруг Елены Андреевны почти всегда был членом такого комитета.

Горькое детство

Ну, а самое интересное и полезное, что можно получить от общения с Еленой Андреевной сегодня — это её удивительные воспоминания. Память уникальная, ясная — она рассказывает во всех подробностях то, что было более 70 лет назад! Давайте просто послушаем (почитаем) её воспоминания, и в очередной раз удивимся человеческим возможностям, силе духа наших русских женщин, да в конце концов, просто поучимся жить у нашего старшего поколения...

- Я родилась в деревне Иссад в 1928 году. Мой отец — Кузнецов Андрей Кондратьевич, мать — Пелагея Григорьевна (дев. Грибанова). Я была младшая в семье. Старшая из детей была Мария, потом брат Владимир, который отслужил срочную службу и остался служить на сверхсрочной в Коми АССР — инструктором служебного собаководства, потом брат Николай (было 18 лет, когда мама умерла, т.е. 1919 г.р.), брат Иван (22 года), сестра Лидия (25 лет). Папа был офицером в Гражданскую войну, в 1929 демобилизовался, был ранен штыком в бок. Решил строить дом. Пока строили, все жили у родственников Кухаревых. У них было двое детей, а у нас четверо (старшая Мария была уже замужем и жила отдельно), и мы никогда не ссорились, ни разу не поругались, жили очень дружно.

В колхоз вступили в 1932 или 33 году, у нас отобрали лошадь, корову, зерно, ниву. Однажды в колхозе папе стало плохо, его отвезли в больницу (это было в 1934 году). Он успел выстроить дом, но не успел вставить окна. Не успели мы переехать с папой. Он умер, вероятно, старое ранение как-то повлияло.

Кто в те времена не вступал в колхоз, того увозили ночью на телеге в неизвестном направлении. Был у нас сосед дед Колдин Иван, он умел играть на берёзовом рожке, я всё бегала к нему, просила поиграть: "Дядя Ваня, поиграй". Он в колхоз не вступил, так их куда-то увезли. И богатыми они не были.

Мама умерла в 1937 году. Было это так. 31 декабря 1936 года, как раз в этот день в Иссаду люди праздновали престольный праздник Св. Модеста, маме сказали, что сын Иван напился и пьяный лежит в избе-читальне. Мама сразу побежала, в чём была, за Иваном и простудилась. Притащила Ивана домой и бросила в сенях. Была злая на него, сказала, пусть замерзает, раз напился. А я заплакала, стала просить, чтобы Ивана занесли в дом. Его затащили, положили у печки, и я всю ночь рядом с ним просидела, потому что ждала, что он мне отдаст бархатную коробочку, которую он выиграл где-то у ребят. Мама напекла на Рождество пирогов, наготовила всего и уехала в больницу — плохо себя чувствовала. У неё был гнойный плеврит. 17 января мы приехали навещать маму, а нам сказали: "Девочки, не расстраивайтесь, но Ваша мама умерла…" Когда мама умерла, меня взяла к себе старшая сестра Мария в Шлиссельбург. У неё уже было двое детей и третьим она была беременная. Вот меня нянькой и взяли. В Шлиссельбурге меня сначала в школу не брали, потому что я отставала по программе. Я плакала, просила Марию отвезти меня домой. Потом меня всё-таки взяли в школу, прикрепили ко мне девочку, она со мной занималась. Мария работала на ткацкой фабрике, оставляла со мной детей. Девочку, которая со мной занималась, звали Ниной. Отец её, наверное, был писателем, он учил меня, как правильно сочинять стихотворение. Скоро я вошла в колею, стала получать хорошие оценки в школе. Муж Марии работал механиком на теплоходе, он любил ходить в школу на родительские собрания, потому что ему нравилось, что меня хвалили. Два года я там отучилась. Жили мы все в одной комнате 24 метра. Там соседкой жила одна тётя Маруся, у неё все дети умерли маленькими — все три девочки, и всех называли Еленами. Она хотела меня забрать к себе. Звала очень, говорила — мы тебя не обидим, будешь учиться, ничего не будем заставлять делать. Что ты тут всё время как работница. Я ей сказала, что пошла бы к ним, но всё равно мне Николай (старший брат) не разрешит. Тогда она написала моему брату Николаю письмо про мою жизнь, с тем чтобы забрать меня к себе. А Николай приехал и увез меня с собой. Мария плакала.

Война

В Иссаду директором школы был Малькин Дмитрий Иванович, преподавал математику. Проверил меня по программе, я программу опережала. Учительницей была Татьяна Петровна Лучина, так всё призывала ребят брать с меня пример — вот, смотрите на Лену, у неё мамы-папы нет, а она так хорошо учится. Я однажды разбила нос Виктору Федину. Он меня стал обзывать за то, что я не дала списать (или шпаргалку не дала).

В 1941 году по Волхову ходил колёсный теплоход "Курск" — от Новой Ладоги и до Волхова. А также он ходил и по ладожскому каналу до Шлиссельбурга — мы с Николаем на нём ехали. Вот 22 июня женщины, которые приехали на теплоходе из Новой Ладоги, и принесли весть о войне. Ивана в первые дни войны забрали в армию (первых трёх забрали — его, Самылина и Аверина). Николая отправили в тот день гнать колхозных лошадей, и в этот же день ему пришла повестка, так он уже из Волхова и не вернулся. Николай воевал на Ленинградском фронте, был ранен в лёгкое, Мария его видела, когда их, раненых, в Шлиссельбурге грузили в баржу. Был он в госпитале где-то на Урале, оттуда было одно письмо, что он отправляется на фронт, и всё — пропал без вести. Иван был ранен в руку, лежал в госпитале в Сясьстрое, после его отправили рассыльным на фронт, и он тоже пропал без вести. Сестра Лидия была на оборонных работах за Сясьстроем.

В войну в Иссаду солдаты строили доты. Они были в лаптях. Жили в доме 7 человек. Придут, грязи нанесут, спали на полу. Как уйдут на работу, мы пол скоблим. Они сушили портянки на печи, сильно пахло. Потом их верёвками наматывали на ноги. Они искали дерево липу — хотели драть лыко на лапти.

Когда немцы подошли к Волхову, к Иссаду подогнали баржу и всех пожилых людей и детей погрузили на неё и повезли в Колчаново. Два месяца мы жили в барже. Никто нас не кормил, у кого что было — сами питались. У меня было с собой зерно, мёд. Все говорили, это ненадолго, война быстро кончится… Одна женщина даже рожала в барже.

У тёти Насти

20 ноября на лошади с телегой привезли нас в Масельгу. С Иссада была Кузина тётя Нюра. Я пошла с ними в пустой дом. Напилили дров (сырых, из леса), натопили, местные женщины принесли картошки, огурцов, капусту, волнух. Поели и легли спать. И все угорели. Ладно, председатель ходил, проверял дома, всех нас выволок в сени. Опять пришли местные, принесли кто лук, кто клюкву — отхаживали нас. Председатель меня забрал и определил к Степановой тёте Насте. Положили меня у печки. Я попросила обрезать мне волосы, потому что на голове были сплошные болячки да ещё вши. Тётя Настя сказала, что вшей выведем, ложись спать. У меня было немного денег, и я попросила её продать мне картошки. Она сказала, что сегодня ещё покормит, а дальше что-нибудь придумаем. Назавтра ходили молоть моё зерно, добавили туда картофельную шелуху, испекли лепёшки. Я сама умела всё делать, и хлеб печь. На другой день тётя Настя пошла в сельсовет и попросила мне помочь, как сироте. Дали мне иждивенческую карточку на хлеб. Ходила я за хлебом в Регачево (3 км) — за 150 граммами. Пока назад иду — всё расщипаю, до тети Насти и не донесу. Месяц декабрь ходила я за хлебом, а в январе карточку не дали. Потом в колхозе дали мне 3 кг ржи. Тётя Настя с чугуна всегда давала мне поесть, что своим детям, то и мне. Очень она была чистоплотная. Заставляла каждую половицу на полу скоблить по 3 раза, потом водой начисто. Так мы втроём каждый день мыли.

Для бани носили воду с болотной ямы. Двухведёрный котёл наполняли болотной водой и "бучили" (кипятили). Потом деревянным ведром горячую воду везли на санях в баню. Намазали мою голову керосином. Я была слабая, от керосина в парной потеряла сознание. Она меня вытащила в сени, намыла на полу, отправила домой. У меня с собой были ножницы. Пока они в бане, я эти ножницы под подушку сунула. Они пришли, а у меня уж самовар согрет. Попили чаю с солью (т. Настя добыла где-то соли в Сясьстрое), напились, легли спать. А я обрезала эти волоса, на подушку рядом и положила. Утром тётя Настя встала, а я всегда вставала ей помогать. Она мне говорит: "Дурочка ты, дурочка — посмотри, на кого ты теперь похожа!" Тогда я попросила её дочку Люсю подравнять мне волосы — так всё почти наголо и выстригли.

...Прожила я там ещё март месяц. Мне неудобно было дольше жить у тёти Насти. Она мне говорила — не уходи, проживём как-нибудь, хоть на волнухах. Я отвечала — нет, я пойду на работу проситься, хоть в военную часть. С вечера напекла лепёшек и вышли рано утром с Тосей. Дошли до шлагбаума (где сейчас в Иссаде госплемзавод), сказали военным, что наши матери там молотят, и нас пропустили. Нас там стали гнать (тётя Настя Степанова), сказали, что ходят по домам, проверяют, если кого найдут, то могут и нас отправить куда подальше. Она нас всё же приняла, накормила, принесла соломенный мат, бросила в подвал за засек, и там мы ночевали — завернувшись в пальтушки. Утром она нас разбудила, накормила и отправила. Мы пошли к своим домам. Ближе был дом Тоси. Вышла оттуда бабка, спросила — вы кто? Тося представилась хозяйкой. Если собираетесь жить, то у нас дров нет, кроватей нет, ничего нет…. А мы сказали, что найдём дров. Мы напилили "подтоварника" (дерево см 12 в диаметре, распиленное вдоль пополам) — нашли его под сеном на сеновале. Натопили русскую печку. У нас с собой ещё лепёшки оставались. Сели, та бабуля принесла ещё трофейную лепёшку. И пришёл её сын, говорит — расскажите, откуда вы да чьи? И где вы ночевали? Он сказал, что здесь нам тоже плохо будет. Он оказался командиром (возможно, это был не командир, а просто офицер, которому было поручено смотреть за лодкой — Т.Ч.) с разбитого корабля "Бира", он оставался его охранять — Маковский Евгений. Он меня полюбил, как дочку.

Автогужевой мост стоял там, где сейчас пушка. Мост был деревянный. Деревянные устои засыпаны плитой. Начинали его строить до войны — там работали водолазы, а мы бегали на них смотреть. Люди переправлялись на другой берег на лодках или в Новой Ладоге на пароме. С началом войны мост быстро достроили, были на нём уже и прожектора, и пушки. Мост много раз бомбили. Однажды на мосту подорвался парень, когда сапёры и минёры подрывали лёд, который скапливался в пролётах (они были очень узкие). С берега на берег перевозил людей такой Ефимов дядя Миша — в Доки из Иссада утром на работу, днём и вечером обратно. Мы пришли к нему проситься перевезти нас на ту сторону — на работу проситься. Он — ни в какую. Я плакала. Тогда мы побежали на мост, там солдаты охраны, мы их уговорили, и они пропустили, но чтобы мы до 3-х часов вернулись. Мы пошли в нарядную. Нам там говорят: "Какие же вы работники, вам в куклы надо играть!". А у меня и кукол-то никогда не было. Не хватало нам лет, для работы надо 14, а мне 13, Тосе — ещё меньше. Там были Щербаков, Великанов. Нас не взяли. Пошла я потом к родственникам — Вале Грибановой. Она мне говорит — посиди, сейчас Зиновьич придёт, он в кадрах работает (Зиновьевич — её муж). Пришёл, она ему — вот моя родственница, ты должен ей помочь, у неё никого нет, братья на фронте погибли. А он сказал, что две девочки какие-то сегодня приходили, так их не взяли — мало лет. Нужна липовая справка. Завтра приходи. Я Тосе сказала, что я завтра пойду одна. Пришла опять. Там мне сказали — нет ли у тебя знакомых, чтобы справку сделали? Тогда я сказала, что моя крёстная работает председателем сельского Совета. И я пошла к ней, и Ольга Петровна сделала мне справку. Взяли меня конопатить баржи. С дядей Мишей уже обратно переехала. Пришла к Маковскому похвастаться. А работа была тяжёлая — грязь в лицо летит, вода течёт в рукава. Говорю Маковскому — я вся мокрая, переодеться не во что. Он посоветовал завязывать рукава верёвочкой.

Однажды мне посоветовали у Грибановых — устроиться юнгой на баржу. Пришла к Маковскому, рассказала. Он спросил: "А тебе хочется туда?" Я сказала, что нет, там одни дядьки. Пошла потом советоваться на работу — сказали, не ходи, всё-таки там мужчины. Я и не пошла. Вдруг нам заявка — конопатить эти баржи. И послали меня с бригадиром (Федотов Иван Васильевич из Новгорода) конопатить палубу. Всего было три ремонтных дока для барж и гражданских судов (в Доках) и один (в пионерлагере) — военный. В военном в какое-то время даже подводная лодка была на ремонте. Пришли мы с бригадиром, а там меня увидели и сказали — о, так эта девочка нам знакома… Работа наша была такая — разогревали пеквар (как гудрон, только крепче) и заливали им пазы. Два дня нас там кормили "на убой". Мой рабочий паёк состоял из 700 гр. хлеба, даже 1 литр водки давали на месяц. Вот мы с подружкой вдвоём на этом пайке и жили. Её ведь на работу не взяли, младше меня ещё. Потом к лету нам стало легче — мы ягоды собирали.

Помню, был там такой корабль "Практика". Мы с ними познакомились, и они нас кормили кашей. Плывут мимо и кричат — эй, молодёжь, есть хотите? А мы делаем вид, что стесняемся, а у самих уже и ложки на всякий случай приготовлены. Ещё мы меняли у них ягоды на продукты.

Однажды я пошла в свой дом, а там офицер с женой в одной комнате, а в другой — штаб. Потом там жили девушки в военной форме — опять меня не пустили. Так у Тоси и жила. Однажды Маковский принёс целое ведро малины. Сказал, что с "деревянной трассы". Была такая дорога, там были только опоры для проводов. В следующий раз мы с Тоськой ползком за ним — проследили, где он берёт малину. Там кругом были "зенитки", прожекторы, а недалеко от "деревянной трассы" воинский лазарет (и в Белых Крестах тоже был воинский лазарет). И мы оттуда поспешили уйти. На следующий день взяли ведро у бабули — матери Маковского. Набрали целое ведро малины и поменяли на продукты на "Практике".

Так до конца войны я и работала конопатчицей. В "каюке" было очень холодно (это такая маленькая баржа, где вили паклю). Мы все работали там молодые, часто баловались. Однажды Кольке Сабурову стали кропать паклю в штаны, а он заплакал — оказывается, у него на попе были болячки. Пробовали мы и табак курить — из газет скручивали трубочки. Курили, потому что было очень холодно, но потом бросили это дело, боялись пожара. А как-то в ноябре вили паклю, надо по 50 кг каждому свить — по кипе. Лёд всё время ломали пароходами. Пришёл Миша Астафьев с Доков, говорит — ой, что у вас печка плохо топится. Взял и смоляную паклю бросил в печку. А это был конец от целой кипы. Еле мы успели выскочить в окна — пришлось стёкла разбить. 350 кг пакли сгорело — такой факел был! Появился Чаплинский — директор докомастерских. Вызывает меня — кто поджёг? Я ему рассказала, как сожгли "паклевилку". Ну что ж с вами делать — уволим всех. Теперь вам негде работать. А я ему — я на улице буду работать, только не увольняйте. Позвали тогда Мишу, пригрозили, что корову от семьи отберут (от больших семей коров не отнимали, оставляли по одной корове — на 2-3 семьи). Вызвали потом и его отца.

На другое утро приходим все на работу. Мастер Ручин был такой. Вот, говорит, двое подвозок, повезёте на них доски в Новую Ладогу (вместо лошадей). Доски нужны для ремонта барж. Встали мы все 8 человек, четверо с одной стороны, четверо с другой, да по льду, с песнями, так быстро довезли! На Новоладожском канале от 3-го до 7-го километра всё стояли баржи. Привезли мы, послали нас греться в землянку. Нам так понравилось доски возить — свезём по одному разу, больше и не гоняют.

Маковский меня опекал. Когда у меня не было обуви, он ходил к Чаплинскому, просил, чтобы мне выдали, тогда мне выдали валенки. Ватные костюмы привезли — выпросил для меня ватный костюм, когда играл с Чаплинским в бильярд. Когда привезли трофейную одежду, тоже мне по записке Чаплинского приказано было выдать, что подойдёт. Я пошла в склад, там работал мой родственник Кузьмин, так он и то позавидовал. Я выбрала себе юбку и кофту, и ещё мне хотелось туфли, так он сказал — не много тебе? — и не дал. Тогда Чаплинский написал ему записку — выдать туфли, которые подойдут. Пришла я опять, так он сказал — выпросила всё-таки! — и туфли выдал. Я потом носила их очень много лет.

Однажды меня обворовали, так ко мне пришла тётя Груша Рощанинова — мать Героя Советского Союза. У неё было четверо сыновей на фронте, и четверо оставались с ней маленькие. У неё была корова оставлена на большую семью. Она принесла мне полхлеба, литр молока и ведро картошки. Вот какие были люди.

В 1945 году меня по распоряжению Иссадского сельсовета снимают с работы — одну из всей бригады. У меня уже был паспорт, там штамп поставили — снята с работы. Я оказалась как колхозница (подчинена колхозу). Пошла к председателю (фамилия — Крейда) — как мне жить, я одна. Он говорит — послушай меня, я тебя отправлю учиться на счетовода. Я — ни в какую. Он меня из колхоза не отпустил. Мы с подружкой всё ягоды собирали, сначала возили менять в военную часть, а потом нашу часть перевели в Ленинград, в Клопицы. Мы набрали ягоды и поехали искать нашу часть в Ленинград. Сели на трамвай, спросили, как доехать до Клопиц. И нам помогли найти. Выменяли ягоды — по 3 буханки хлеба нам дали. А буханки были тогда длинные, не такие, как сейчас. В Волхове одну буханку у меня мальчишка украл. Я очень плакала, тогда Тося одну из своих буханок разделила со мной — получилось у нас по две с половиной буханки. Так ягоды туда и возили.

В 1946 году в нашей военной части (в Березье) располагалась военная школа ШМАС. Мы туда ходили на танцы. У меня на квартире жил Ручин с женой. Попросила я его помочь мне. У него жена была из Бабино, а у неё отец был председателем колхоза. И мне сделали справку, что меня отпускают из колхоза. Пошла я на комиссию в водную больницу. Меня взяли семафорщицей. Я об этом никому не говорила, чтобы председатель не узнал. Потом Крейда сменился на Махомалкина. Так я в техучастке и оказалась. Сначала семафорщицей, потом старшей семафорщицей.

В Иссаде был такой Лоханин (на иссадском кладбище есть три белых камня — захоронения Лоханиных). Их сослали… А до революции у них дом был двухэтажный. В 59-60 годах дом был перестроен для учителей, он теперь одноэтажный. Как-то раз после войны, когда я служила семафорщицей, днём была на работе, на мосту. Шёл мужчина, хорошо одетый, в пальто — пешком из Волхова. Сказал: "Я Лоханин, слышали такую фамилию?". Он искал дядю Мишу Ефимова, который работал бакенщиком. Они жили за мостом, как раз рядом с домом Лоханиных. У дяди Миши сейчас осталась только дочь Люся Пентёхина, живёт в Доках. Потом оказалось, что Лоханин приезжал якобы искать то, что зарыл перед отъездом, хотел, чтобы дядя Миша помог (или показал место?). Позже нашлись и потомки Лоханиных, они отсудили дом и продали его.

Потом меня поставили путевым бригадиром — вместо Григория Петровича Иванова. Его сняли. Он мне говорит — Лена, тебе там тяжело будет, я зимой и на коньках езжу. Надо смотреть, чтобы берега были чистыми.

В 1948 или 49 году было задание — очистить фарватер для подхода к причалу большого пассажирского теплохода "Алтай". Мы работали бригадой, с водолазами. Я знала все сигналы водолаза — он дёргал за верёвку раз, или два, или три — и это всякий раз что-то означало: или воздуха подать, или груз вверх тащить, и пр. Поэтому я всегда стояла на связи с водолазом. Однажды и меня нарядили в водолазный костюм и спустили под воду. А он тяжеленный — по пуду сапоги — чтобы легче на дно спускаться. Так интересно было!

Потом посылали меня и на курсы путевых мастеров — помощник прораба Невско-Ладожского техучастка Крылов Павел Иванович (отец Олега Павловича Крылова, директора "Волховхлеба" в 70-90 годах). Я не хотела, уговорили. Даже жильё мне подыскали — на озерной стороне, напротив базы плавсостава. На месте путевого мастера (старшины по-другому) заменила я предыдущего работника, потому что к его работе у начальства было много претензий. Это было в 1956 году. В этой должности я работала на "Штормовой" — служебный домик в устье Нового канала на озерной стороне, там ещё были бакенщик и семафорщик. Маковский уехал в 1945 году.

Первый раз я видела Черокова, когда работала на штормовой. Тогда А.Н. Суханов служил на Сухо (?). Он встречал Черокова в 48 году. Приехал в колхоз Калинина.

Часовня на Носке была — её разобрали, чтобы там не ходили, а ходили бы в проходную (часовня располагалась на территории колхоза Калинина). Разобрали уже после войны — в 50-х годах. Рядом стоит контора — двухэтажный дом, там на 2-м этаже сидел диспетчер (недавно сгорел дом конторы — Т.Ч.).

О церкви в Иссаду:

- В 1934 году уже были церкви закрыты (когда хоронили папу). Пока был жив псаломщик дядя Лёша Марков, он за церковью смотрел. А в войну там ремонтировали моторы. После войны были мастерские колхоза. В 1938 году всю утварь и иконы погрузили в лодку, а она и осела — затонула…

На этом мои записи воспоминаний Елены Андреевны заканчиваются. Она ещё о многом обещала рассказать в следующий раз. Её голос долго будет звучать в моей памяти, напоминая о том, что жизнь — это чудо, какой бы трудной она ни была.