"Я говорю с тобою, Ленинград…"

В довоенной судьбе Ольги Берггольц было многое, что могло надломить её. Этой хрупкой женщине пришлось пережить смерть дочерей, развод с мужем, известным поэтом Борисом Корниловым, арест отца, а затем и её самой по обвинению в связях с врагами народа; через полгода после ареста она была отпущена на свободу и полностью реабилитирована. "Двух детей схоронила / Я на воле сама, / Третью дочь погубила / До рожденья — тюрьма…", — писала поэтесса. Берггольц уволили с работы и исключили из партии. А её первого мужа Бориса Корнилова расстреляли в феврале 1938 года.

…Известие о начале Великой Отечественной войны застало ее в Ленинграде. Она тут же пришла в местное отделение Союза писателей и предложила свою помощь. Её направили в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио. Так у города, очень скоро взятого в блокадное кольцо, появился свой голос — негромкий, но твердый и уверенный. Она говорила с жителями блокадного города на одном языке. Её слова, точные и правдивые, проходили от сердца к сердцу самым коротким путем, ее стихи стали хроникой несдающегося города:

Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

Не плача, рассказала, что вчера

Единственного схоронила друга,

И мы молчали с нею до утра.

Мы съели хлеб,

Что был отложен на день,

В один платок закутались вдвоём,

И тихо-тихо стало в Ленинграде.

Один, стуча, трудился метроном…

Как мы в ту ночь молчали,

Как молчали…

Но я должна, мне надо говорить

С тобой, сестра по гневу и печали…

Голодный Ленинград бережно делил блокадные граммы хлеба, а Берггольц писала стихи и читала их так, что они становились точкой опоры для каждого, кто их слушал. В Доме радио она почти ежедневно вела радиопередачи, позднее вошедшие в её книгу "Говорит Ленинград"… Её словами "говорят" с жителями и гостями города гранитные плиты мемориального Пискарёвского кладбища:

Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане -

Мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними

Солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею

Они защищали тебя, Ленинград…

Их имён благородных

Мы здесь перечислить не сможем,

Так их много

Под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

Никто не забыт и ничто не забыто.

Новой ступенью в творчестве Берггольц явилась прозаическая книга "Дневные звёзды" (1959), позволяющая понять и почувствовать "биографию века", судьбу поколения, пульс страны. Одна из глав книги называется "Рыцарь света", и посвящена она волховским гидростроителям — инженерам, проектировщикам, рабочим. Побывавшая в Волхове в 1952 году, на 25-летии Волховской ГЭС, Ольга Федоровна оставила свои удивительно теплые, душевные воспоминания об этом первенце советской электрификации и людях, создавших "электрическое чудо". В год 85-летия нашего города совсем нелишне будет перечитать этот коротенький очерк и еще раз подумать над тем, в каком удивительном месте и в какое замечательное время нам выпало жить.

Поэтесса ушла из жизни в 65 лет, похоронена на Волковском кладбище. Памятник на ее могиле появился только спустя 30 лет. Но голос Ольги Берггольц звучит и поныне — голос поколения, спасшего мир…

Отрывок произведения Ольги Берггольц "Дневные звезды"

...И тут я не могла, хоть бегло, не рассказать Кржижановскому, что была на Волховстрое — всего три недели назад, когда первенец электрификации отмечал свое двадцатипятилетие. И так счастливо получилось, что там настигла я живое и прекрасное завершение легендарной были, подслушанной в детстве, в бедственном вагоне голодного года: я познакомилась с сыном и внуком человека, который привел в девятнадцатом году из красного Питера ту самую "умнейшую на свете машину", грызущую землю вплоть до дикого камня, о которой с таким вдохновением и надеждой рассказывал старик в вагоне. Это был коренной путиловец, старый питерский рабочий, его звали Алексей Васильевич Васильев, а "умнейшая машина" была экскаватором № 12, поднимавшим полкубометра земли. Как ей далеко еще было до сегодняшних шагающих гигантов! А она в те годы казалась моей стране огромной, как мне — петроградский дом… Когда Волховстрой был создан, Алексей Васильевич вернулся в Питер — уже Ленинград — на родной "Красный путиловец", а сын его, Василий Алексеевич, пришедший сюда в двадцатом, остался работать на новорожденной станции. Он женился на "волховской русалке", на девушке из деревни Дубовики, — деревни, ушедшей на дно, затопленной Волховом после постройки плотины. В год пуска Волховстроя у них родился сын, названный в честь деда — первостроителя Волховстроя — Алексеем. В дни Великой Отечественной войны семья Васильевых не покидала станцию, оберегала ее, готовая драться за нее до последнего вздоха с врагами. И хотя немцы стояли буквально рядом, обстреливали и бомбили Волховстрой, маленькая кучка волховчан — работников станции — все же торжественно отметила пятнадцатилетие Волховстроя в декабре сорок первого года, а в январе уже принялась восстанавливать станцию, чтобы дать ток Ленинграду. Старый путиловец Алексей Васильевич в это время работал на Кировском заводе — в блокированном Ленинграде. Он умер на заводе от голода в январе сорок второго года на своем рабочем месте.

Я рассказала Глебу Максимилиановичу эту историю, достойную поэмы, еще более бегло, чем здесь, мне не терпелось спрашивать и слушать его. Все более оживляясь и как бы молодея, он рассказывал и о Ленине, и о встрече его с Уэллсом: "Ленин над ним смеялся, говорил: «Ничегошеньки не понимает!» Рассказывал о VIII съезде Советов, где включил карту плана электрификации России. Я все-таки спросила, неужели правда, что пришлось выключить ток во всей Москве для того, чтобы зажечь эту карту.

- Нет, — ответил он серьезно, — не во всей: в Кремле в одной комнате осталась гореть одна лампочка в шестнадцать свечей… Боже, как я волновался в тот вечер! Мне было предложено уложиться в сорок минут… А план — ведь это же тома, тома, видите?.. Но сорок минут! Я говорю Владимиру Ильичу: "Владимир Ильич, провалюсь". Он посмеивается: "Ничего, ничего, не волнуйтесь, выпейте перед самым докладом чашечку крепкого кофе — я сам так иногда делаю, когда волнуюсь перед докладом". Ну что же, я последовал его совету, но волнение мое не убавилось… И вот я делаю доклад и чувствую, что так много не сказано, так много… Заканчиваю — чувствую, ничего не сказал! Включаю карту Российской Федерации, уже всю карту, произношу последние фразы и совершенно ясно понимаю: ну, провалился! (Глеб Максимилианович схватился руками за голову, в глазах его вспыхнул настоящий ужас.) Провалился! А сам этак краешком глаза, самым уголком — на Ленина, на Ленина! И вижу… Владимир Ильич кивает мне головой и улыбается, и Надежда Константиновна улыбается… А из зала, из полумрака — какой-то непонятный гул… Смотрю — это делегаты один за другим встают, глядят, этак не отрываясь, на зажженную карту и рукоплещут ей… понимаете, рукоплещут! И Ленин такой довольный, улыбается и тоже аплодирует… Ну, думаю, кажется, сошло…

Он засмеялся молодо и счастливо, потряхивая головой в академической шапочке, явно укоряя себя за тогдашние свои сомнения, — все это трудное и прекрасное прошлое жило в нем вечно живой памятью, памятью чувства и крови… Он прошелся по комнате, помолчал и добавил с сильным душевным волнением:

- Д-да… многое пришлось пережить, пока составлялся план. Он весь вон на той машинке отстукан — видите? — и указал на большой старомодный ремингтон под помятым и довольно обшарпанным колпаком. — Всякое было. С иными старыми спецами приходилось порой вести себя, как укротителю тигров… Но одной ночи мне не забыть никогда! Я в эту ночь заканчивал предисловие к "Плану электрификации"… Заканчивал его словами, обращенными к далеким нашим, счастливым потомкам. И писал, что, наверное, прекрасные, высокоразвитые, смелые и умные люди будущего найдут в нашей работе немало погрешностей, ошибок, недодуманностей… И я просил их извинить все это нам, потому что мы, создавая этот первый, несовершенный план, работали в тяжелых условиях, в блокаде четырнадцати держав, отбиваясь от интервентов, задыхаясь от разрухи, холода и голода. И, знаете, представляя себе этого изумительного, счастливого человека будущего, мысленно беседуя с ним, я плакал… Да, вот стоял посреди этой комнаты один и, вот так стиснув руки, плакал от любви к этому будущему человеку, от восторга перед ним, от невероятного желания хотя бы одним глазком взглянуть на него, на то будущее, которое мы закладываем, — далекое будущее…

Он стоял посредине комнаты — невысокий, очень старый человек — старше электрической лампочки, автомобиля, самолета, помощник бессмертного Ленина, доблестный рыцарь света — стоял, стиснув руки, с увлажненными, блестящими глазами, заново переживая ту свою ночь восторга перед будущим. И, с каким-то суровым волнением глядя на него, мне хотелось сказать: "А ведь вы плакали тогда перед самим собой — сегодняшним… Перед сегодняшним нашим днем — таким, как он есть сейчас… со всем, что в нем есть…"

Но я ничего не сказала, — целомудренное волнение минуты было больше слова...